Неужели  9 мая 2024 года Булату Шалвовичу  уже сто лет со дня рождения?  Это так, календарь не врет. Да и нам, выросшим на его песнях, годов совсем немало.

Стало вполне расхожим газетным приёмом писать, что Окуджава родился в День Победы. Но один из его товарищей удачно заметил: нет, это Победа пришла в день рождения Булата.

Объявления о приезде Окуджавы в наш город в сентябре 1993 года я воспринял как фантастику. Но в кассах концертного зала убедился в реальности. Билеты разбирались быстро. Заглядывая вперед, скажу, что я  получил возможность кроме концерта в течение целого дня (!) общаться с этим человеком более-менее наедине.  Я знаю, кому этим обязан. Лёша Севостьянов, ведущий в «Буфф-саде» страницу встреч со звёздами на томской земле, позвонил мне: «Всё-таки, Окуджава – это ваше». Его поддержал редактор газеты Виктор Нилов.   

Несколько часов накануне его отъезда продолжалось дружеское застолье в «Томском вестнике». В тот вечер Булат Шалвович  покорил нас открытостью, расположенностью к общению, чувством юмора:

 –  Как-то я пел в одной тяжёлой аудитории. Подобрались совершенно мрачные люди, ничем не пронять. Я спел им про дураков. И опять такая же глухая тишина. И я слышу, как в первом ряду один говорит другому: «По-моему, он нас обижает».

Вспомнил свой приезд в калужскую глубинку после окончания университета:

– Когда я добрался до деревни и соскочил с попутного грузовика, сразу прошел слух, что приехал учитель-алкоголик. Почему?  Не знаю.  То ли как-то не так спрыгнул.  А я тогда не пил  вовсе.

Он мягко уходил от предлагаемой ему роли кумира.

 – Совершали ли вы дурные поступки?

– Конечно. Никакой святости во мне нет.

– Самое большое потрясение в вашей жизни?

– Арест родителей, объявленных врагами народа.

– Не трудно ли вам сегодня живётся здесь?

– Что значит «здесь»?  Это моя родина. Трудно-нетрудно…

– В песнях  вы – настоящий кавалер, а как относитесь к женщине в нашей обыденной жизни?

– Если вы читали мои стихи и прозу мою, вы должны представлять, как на меня действует женщина в жизни. Как отношусь? Замечательно отношусь. (После паузы). Правда, иногда со мной тяжело.

– По вашей очаровательной жене не скажешь, что ей трудно.

– Нет, Оле непросто со мной.  Я плохой семьянин,  тяжелый в быту человек. Часто непредсказуемый, со мной трудно. Иногда, может быть, прекрасно, а иногда трудно.

– Вы на концерте сказали, что  Белла Ахмадулина  какая в жизни – такая и в поэзии. А Булат Шалвович такой же добрый и мягкий человек, как в песнях? 

– Нет-нет, о себе я этого не могу сказать. Я завидую Белле в этом смысле, она очень органичный человек.

Он точно соответствовал герою своих песен, единственный тост, произнесённый им за столом, был: «За присутствующих дам».

Возникло у меня странное ощущение, что вот он здесь, с нами. И в то же время как будто смотрит на всё со стороны. Запомнился он мне на том вечере грустным и мудрым человеком. Так мы с ним попрощались. Но, оказывается, фортуна, как в песне Булата, бывает неожиданно добра.

 Наутро мы с женой, одетые вполне походно, приехали к вокзалу Томск-1. А здесь нас должны были подхватить и везти на картошку. То ли приехали мы заранее, то ли запаздывала машина, только  вдруг я вижу, что от гостиницы по направлению к вокзалу этак буднично шагает Булат Окуджава. В той привычной не застегнутой кожанке с красным пуловером под нею. Рядом – Ольга  Владимировна, молодой Булат (или Антон, как он придумал себя называть) и моложавый сопровождающий.

Наверное, я все-таки выдвинулся навстречу. Не то, чтобы очень вызывающе, но всё-таки. Он узнал, радостно поприветствовал. Поинтересовался, по какому поводу здесь. Я пояснил.  «Да, картошка, картошка, — сказал Булат Шалвович. – Было это в моей жизни. Очень давно». Я познакомил их с женой. Перехватил у него сумку, и мы пошли на перрон. Поезд уже стоял на пути. Нашли вагон, занесли вещи. Компания занимала два купе. Вышли наружу. Булат закурил сигарету. К этому дню я уже знал, что это его любимый слабый (или мягкий?) «Житан».

Навсегда запомнил я – ощущением – прощальное пожатие его сухой крепкой кисти.

Впервые услышал я его в доме одноклассника Володи Цехановского со старого  магнитофона.

Ах, какие удивительные ночи!

Только мама моя в грусти и тревоге:

— Что же ты гуляешь, мой сыночек,

Одинокий, одинокий?

Из конца в конец апреля путь держу я.

Стали звёзды и круглее и добрее…

— Мама, мама, это я дежурю,

Я – дежурный по апрелю!

Как это здорово совпало. Учились мы  то ли в восьмом, то ли девятом классе (это была середина 60-х годов), переживая  пору детско-юношеской влюбленности. А за окном  был как раз апрельский день. То  самое время года, когда приметы весны неуловимы, но реальны,  растворены  в пьянящем, чистом воздухе. И эта песня была таким же природным явлением, как весна за окном. Как будто возникла из ветра, непроглядности весенней ночи, свежести тающего снега. И всё это подслушано и безыскусно передано нам.

Теперь уже мне знакомы свидетельства  людей, впервые его услышавших. И я не буду оригинален в попытке выразить свою реакцию.  Потрясение, конечно.  Не оглушающего свойства, а сладко кружащее голову.

 Почему он сразу стал мне необходим? Видимо,  идеально воплотил формулу, согласно которой поэт возвращает нам наши собственные переживания и чувства, только выраженные точно найденным словом.

Откуда такое полное, безусловное доверие к нему? Как это объяснить? Это один из замечательных секретов его образа. Простая песенка – так ли просто это?

Он не старался тебя заполучить в друзья, союзники, что ли. Вызывающе слабый голос, не призванный звать за собою. Удивительная сдержанность. Но при этом такая точность слова.  Печаль и надежда, глубинная свобода, нежность с удивительным чувством меры.

«Давай, брат, воспарим», — пел он, гражданин неба. Но и «муравей с арбатского двора» тоже он, он  любил землю.

Мне нравятся фотографии на обложках его пластинок. Там он таков и есть: либо погруженный в себя, либо спокойно глядящий на нас, кажется, он мог бы сказать: «Я спою то, что сложилось, а как уж вам понравится – дело ваше».

Независимость его была  естественна. Он не являл примера. Поддерживал, утешал. И это для нас было очень много. В былую пору критики говорили и о его бессодержательности. Думаю, сами понимали, что врут. Содержание в его песнях всегда было, это верность свободе, гимн товариществу. Просто до  декларированного сверху приоритета общечеловеческого над социальным это не считалось содержанием.

Как он бережно, ненавязчиво и легко лепит свои  романтические образы. Он  остаётся в нашей повседневности, но она преобразована и открывается нам новой стороной.  И вот мы приняты в его мир. За это одушевление привычного, житейского я и полюбил его сразу. Преображение нашего мира происходит спокойно и убедительно:   

И прозрачен асфальт, как в реке вода…

И ещё: не только удивляться волшебному в повседневном, но и учиться прощать, в меру сил творить добро, поддерживая близкого. Вообще, мне хочется сказать, оставаться на стороне добра. 

Долго я выбирал для себя самую-самую песню Окуджавы. Какое-то время самой пронзительной казалась мне песня о Лёньке Королёве. Так просто говорили о войне друзья моего отца. А Булат ещё взял  и отнял  героя двора у  смерти:

Потому что на войне, пусть и вправду стреляют,

не для Лёньки сырая земля,

потому что, виноват,

но я Москвы не представляю

без такого, как он, Короля.

Печаль его в той давней традиции «светла», а «грусть всегда соседствует с любовью».  И это тоже влечёт к нему, и твоя душа доверчиво ему открыта.

 В его песнях мы встречаемся с обыкновенным человеком. Совсем не героем, не храбрецом, не бодрым оптимистом. Но спокойно, без нажима и надрыва он отстаивал право на свой голос, на своё, отдельное существование в обществе, где предпочтительнее было петь хором, шагать в ногу, голосовать, как все. Что для этого было необходимо? Совсем немного, казалось бы. Это чувство собственного достоинства. Оно так или иначе присутствует во всех его песнях.

Владимир КРЮКОВ